Гробницы фараонов
Фантастический
рассказ
Говорят, мир создан богом. Не знаю, не видел. Но если и так, хотел бы я взглянуть в лицо тому, у кого хватило извращенной фантазии и цинизма сотворить ТАКОЙ мир! Гигантское кладбище погребенных заживо миллионов и миллиардов, тесные ряды гробниц из стали и бетона, замкнувших в себе скудный ареал существ, привыкших различать друг друга по имени, хотя для этого вполне хватило бы идентификационного номера. На планете Земля, давно уже ставшей братской могилой для бесчисленных своих обитателей, не растет трава, и не поют птицы – для них не осталось места. Человеческий некрополис с неудержимой жадностью поглотил всю поверхность планеты и углубился в ее недра, не обращая внимания на то, что его улицы днем и ночью залиты искусственным светом, заменяющим свет навсегда скрывшегося за облачной завесой солнца.
- Человечество само себя уложило в гроб, а наука помогла ему заколотить крышку, - подытожил мои размышления Шел, мой напарник и единомышленник. – Глотнешь кофе, Экс? Сделаем еще один шаг к могиле?
- Сделаем, - я отхлебнул суррогатный напиток, пить который – очередная бессмысленная привычка узника некрополиса, и присел на край стола.
В комнате полумрак, рассеяный светом, проникающим с улицы. Наша с Шелом персональная пещера с обоями из моющегося пластика и раскладной компакт-мебелью может похвастать видом из окон, доступным далеко не всякому. В квартирах, расположенных внутри обитаемой башни, ближе к ее центру, окон нет, как нет их в подземных жилищах. Но немного удовольствия смотреть на то, как по перекрещивающимся лентам дорог текут в разные стороны потоки заводных игрушек, призванных декорировать монументальную неподвижность тысячеглазых каменных глыб человеческих домов. Искусственный ландшафт однообразен до тошноты. А солнце – солнце из всех людей видят только космонавты.
- Эх, Шел, где бы нам украсть тонну взрывчатки! – сказал я, допив кофе, и услышал смешок приятеля:
- Да ты спятил, Экс! Тебе и килограмма не украсть, не то, что тонну! Да и потом, что ты сможешь взорвать? Завод по производству кондомов?
- Я взорву вот это, - я ткнул пальцем в стереографию, висящую на стене – группа светящихся сиреневым светом башен в ореоле из молний и грозовых туч. – Да здравствует коллапс! Дорогу апокалипсису!
На картинке был изображен Центр Хроностабилизации, старинное сооружение, функциональное назначение которого для нынешнего поколения было сокрыто тайной. Ходили туманные слухи, что Хроноцентр является гарантом благополучия всего нашего мира, но почему, никто не знал. Люди привыкли относиться к нему как к гигантскому памятнику, но я почему-то был уверен, что эта штуковина приносит вред, и вид сумрачных башен возбуждал у меня темные помыслы.
Шел, слушая меня, скептически разглядывал свои ногти. Потом заговорил.
- Милосердный дядя доктор решил облегчить страдания несчастного человечества. Благородная, но абсолютно невыполнимая задача, позволю себе заметить. Во-первых, чтобы взорвать Центр Хроностабилизации, понадобится парочка атомных бомб. Во-вторых, последствия совершенно, ну просто совершеннейше непредсказуемы. А в-третьих, не надо ничего взрывать, оно само развалится рано или поздно.
- Так что же нам делать? – спросил я. – Посоветуй, ты же у нас главный террорист.
- Мне пора, скоро моя смена начнется. Не взрывай тут ничего без меня, хорошо?
Он ушел, оставив меня в одиночестве. Шел флегматик, он работает приемщиком в морге. Я продавец пылесосов. Вместе мы – последняя уцелевшая ячейка антиглобалистов. Наверное, такой же анахронизм, как часы с кукушкой. Смешно. Даже смешнее, чем читать Томаса Мора.
В своем бесконтрольном стремлении к самовоспроизводству человечество погребло само себя. В отличие от эпикурейцев древности, современный человек слишком практичен и рационален, чтобы по-настоящему жить. Нет, он заживо гниет, отравляя тело и душу плодами худшего изобретения человечества – цивилизации. И при этом старается продлить срок жизни всяческими ухищрениями медицины, этакая извращенная форма мазохизма – растягивать агонию, умирать, не умирая, при этом есть, пить, ходить на работу и рассуждать о политике.
Я вышел на улицу и зашагал по пешеходной дорожке №511 к станции экспресс-доставки-вашего-тела-куда-пожелаете. Сегодня мое тело желало быть доставленным куда-нибудь, где нельзя умереть от одиночества, где еще водятся живые люди, а не запрограммированные манекены. Например, в кафе “На отшибе”, где в былые времена собирались ребята вроде нас с Шелом, критики чистого разума и стоики нового палеолита.
- Как вас зовут?
- Кора.
- Не хотите ли мартини?
- Пожалуй.
Она берет бокал – женщина средних лет с рыжими волосами и оптическим компьютером в левом глазу – это видно по свечению сетчатки. Она может быть кем угодно – я имею в виду профессию, от микробиолога до полицейского сыщика, но сейчас она просто отдыхает в полуночном кафе, которое никогда не могло похвастать большим количеством посетителей. Надо же, она тоже читала Шиллера и Гете! А я-то думал, я один такой во всем мире, кто читает по истлевшей бумаге вместо того, чтобы загружать текст на экран домашнего видеоцентра.
Программа вечера банально проста – немного посидеть за столиком, немного походить по бульвару с искусственными деревьями. И вот две заплутавшие в потемках цивилизации души принимает в свои крошечные чресла тесная квартирка фининспектора Коры Лайнел.
Уже раздевшись, я долго смотрю на ночник. Это лампа, закрытая в стеклянном, вделанном заподлицо в стену резервуаре, в котором растет сероватый лишайник и бегает из угла в угол маленькая зеленая ящерка. Домашние животные из полноправных хозяев квартиры превратились в предмет интерьера. Так с ними меньше хлопот, так они отнимают меньше времени. У современного человека этого самого времени слишком мало, оно все уходит на то, чтобы убивать себя. И не важно, что живые мертвецы даже умеют заниматься любовью. Люди древности знали, что такое смерть, но они знали, и что такое жизнь. А теперь человек не знает ни того, ни другого.
- Ты смотрел фильм “Науссвеи”? Хочешь, посмотрим? – Кора протягивает мне стакан с бесцветным коктейлем и гнутой соломинкой.
- Хороший фильм?
- Да, это настоящее кино. Нынче люди почти разучились снимать хорошие фильмы, как разучились писать стихи.
Почти неслышным горловым звуком Кора зажигает экран видеоцентра. Неплохо бы и мне дома сделать такую регулировку голосового управления, а то надоело драть связки каждый раз, как приспичит посмотреть видео. Мягкий негромкий свет наполняет комнату, острыми углами выступают из темноты худые плечи Коры. Она внимательно смотрит фильм, будто видит его впервые. Может, и вправду, стоящее кино? Я тоже смотрю.
…Принцу Рамаямосу хорошо жилось в стране, где правил его отец. У принца не было никаких причин томиться и жаждать духовных открытий. И, однако же, он жаждал. Так сильно жаждал, что ушел из отцовского дома и долго странствовал, глотая пыль на дорогах, обдирая штаны о живую изгородь из терновника, которую он перелезал, чтобы переночевать в заброшенном доме, помогая всяким беднякам, которые бедствовали, потому что были глупыми и ленивыми, а не потому, что судьба – злодейка.
Однажды он пришел в деревню, где все говорили о том, какие чудаки живут в соседней деревне. Чудаки – это еще мягко сказано по отношению к тем, кто сажает в землю вместо бобов и картошки старые сапоги! Тогда принц пошел в соседнюю деревню и увидел, что там и впрямь засевают поле старой обувью. Вначале принц решил, что жители этой деревни – чудаки, но потом он догадался, что нужно произвести медитацию на этом поле. Он сел в позу лотоса и сложил особым образом пальцы, и ему явилась дева-хранительница, Святая Шиева, в облике шестнадцатилетней босой деревенской девушки. Она разъяснила, что засевание поля старыми вещами – это часть обряда очищения, через который проходят жители деревни. Если принц хочет присоединиться к ним и вместе с ними пройти обряд, то он должен закопать на поле свои старые сапоги. Тут принц очень огорчился, потому что старых сапог у него не было, были только новые.
Тогда он решил совершить путешествие по стране, чтобы износить свои сапоги, а потом вернуться и закопать их на поле очищения. И он также решил вести праведную жизнь, старательно вытравливать из своих мыслей всякие желания, ибо желание есть соблазн и помеха истинному счастью – это ему тоже внушила святая дева. Счастливая жизнь подобна пруду с тихой водой, а желание подобно камню, в этот пруд брошенному – расходятся от него круги по воде, и нарушает оно счастливое спокойствие пруда.
Но пока принц путешествовал, избегая соблазнов и ведя, точнее, влача праведный образ жизни, святая дева перестала покровительствовать той деревне, и жители окрестных сел разогнали чудаков, а поле с башмаками засеяли полезным растением – коноплей. Тогда принц остановился посреди конопляного поля, закопал в землю свои сапоги и уселся медитировать. И во время медитации в час, когда бархат ночного неба расцветает первыми звездами, ему явилась Истина. Обнаженной, не сокрытой всяческими обманами и извращениями, которыми завешивает ее человеческий разум. И вид ее был столь соблазнителен, что принц захотел отринуть свое прежнее существование и познать Истину – но не решился, ибо твердо помнил он, что всякое желание есть соблазн и помеха счастью…
На этом фильм закончился. Чудной, но смотреть приятно – пышная зелень, стиль кантри и одноэтажные деревянные домики в наше время сохранились только на старых двумерных фотографиях. Хотя если фильм новый, то все декорации компьютерные – сплошной обман и ничего больше.
- Говорят, режиссер Акигава снял продолжение к этому фильму, но его никто не видел – единственная запись была уничтожена во время пожара на студии, - грустно сказала Кора.
По мне, это не самая большая потеря человечества. Говорить загадками куда проще, чем эти загадки отгадывать, а в необычную форму можно вложить любую идею – хватило бы воображения. Но некоторым нравится напускать туман. Хотя, если тумана слишком много, то можно всю жизнь бродить в трех соснах. Я встречал людей, для которых даже падение мухи в суп имеет мистический смысл.
Я молча одеваюсь, раздумывая, как бы поласковее попрощаться с Корой. В сущности, зачем она мне? Одинокая женщина, разорвавшая себя на две половинки – в одной рационализм, деловая хватка и желание сделать карьеру, в другой романтика, любовь к мистике и тоска по нерожденным детям. И зачем я ей – бесталанный продавец пылесосов, страдающий мизантропией? Такие люди, как мы, часто сходятся – но для чего? В жизни слишком много бессмысленного. Если судить непредвзято, человечеству необходима стерилизация.
- Прощай, мне пора. Завтра на работу…
- Позвони мне, - быстрый поцелуй тает в проеме двери. Щелк – из стенного паза выплывает панель с номером квартиры, поверх которого – самодельная табличка с фамилией. Позвонит ли она мне, если я не позвоню ей? Вряд ли.
В ухе пищит “комар” – средство связи нового тысячелетия. Голос Шела раздается у меня в голове, он разместился прямо под одной крышей с моим мозгом – за это я и не люблю пользоваться “комаром”.
- Здорово, Экс. Хочу тебя обрадовать – ты побил свой собственный рекорд.
- Что случилось?
- Тебя опять уволили, дружок. Вышибли со сверхзвуковой скоростью. Сегодня звонил менеджер, они с тебя еще вычли недельное жалованье, так что в итоге ты же остался должен.
- Надеюсь, ты сказал ему все, что я о них думаю?
- Сказал, и даже больше того: спел. Менеджер был настолько поражен моими вокальными данными, что забыл попрощаться. Кстати, я представился тобой.
- Задница! То есть, я хотел сказать, молодец! Значит, завтра у нас выходной?
- У меня. А ты будешь искать работу. Ха-ха-ха!
Иногда мне хочется пришить Шела. С другой стороны, если бы не этот единственный в мире человек, кто обо мне заботится, где бы я был сейчас? В приюте для социопатов, в лучшем случае. Кстати, теперь я могу вернуться к Коре и провести у нее остаток ночи. Но я не люблю возвращаться.
Иду по пустой улице, чувствуя спиной глазки камер слежения. Почему, когда все спят, этот человек идет по бульвару? Почему он один и не выглядит озабоченным, почему не спеша идет пешком, вместо того, чтобы воспользоваться экспресс-транспортом? Внимание: подозрительный объект.
Система слежения – умный компьютер, он точно следует инструкциям, заложенным в программу, и выдает предупреждение на пульт дежурного наблюдателя. Наблюдатель – умный человек, он точно следует инструкциям, заложенным в мозгу, и нажимает кнопку проверки. Теперь он видит всего меня – когда и где я родился, кем были мои родители, где я учился и где работал, где живу, где последний раз пользовался кредитной карточкой, где, когда, как. Полицейское досье содержит больше информации о человеке, чем знает он сам. Наверняка там написано, что я трижды отказывался от помощи группы социальной адаптации и даже толкнул в спину психолога группы, когда выставлял за дверь своей квартиры. Возможно, они даже знают, что я думаю – ведь ношу же я в ухе “комара”.
Я останавливаюсь перед автоматом по продаже газет. Автомат из раскрашенного пластика выполнен в виде мальчишки – ноги в коротких штанишках, безрукавка и кепка, веснушчатый нос, улыбка до ушей и огромные голубые глаза с вращающимися зрачками – они фокусируются на ближайшем человеке. Таких автоматов довольно много – те люди, у кого нет охоты смотреть на видеоэкран, читают информационные сводки на светопленках. Сколько раз я видел подобных “продавцов” – дурацкое устройство, замаскированное под живого человека, искусственное прикрытие обычной железяки. Когда-то газеты и вправду продавали мальчишки на улицах, а сейчас их заменили роботы с нарисованными глазами и ненатуральными улыбками. Фальшь, всюду фальшь!
Стоя перед автоматом, размышляю с полминуты, потом дважды бью мальчугана в челюсть – хук правой, хук левой. Незамысловатый способ сбросить напряжение. Беру газету и иду дальше. Левая щека у автомата заметно мягче, чем правая – левшей в мире по-прежнему меньше, чем правшей.
Газета, рулончик полупрозрачной пленки со светящимися символами на ней, рассчитана на пятьдесят шагов – ровно столько отделяют автомат от станции экспресс-транспорта. Стоя на дорожке, движущейся со скоростью пешехода, можно просмотреть газету, и выбросить ее в специальную урну с надписью “для газет”. Рядом еще одна – “для журналов”. Разный материал по-разному перерабатывается, это справедливо и для редакторов, и для рециклеров.
В городе начинается новый день, когда я подхожу к дверям своей квартиры. Навстречу мне уже течет все усиливающийся поток работяг. Сегодня было то же, что вчера. А завтра будет то же, что сегодня. Если все-таки бог существует, то я, пожалуй, готов поверить в то, что он создал людей по образу и подобию своему. Потому что для того, чтобы оттуда, сверху, спокойно наблюдать за всем этим, надо обладать той же мерой равнодушия и бессердечности, какой наделен сам человек.
- Спать хочешь? – Шел, как всегда после смены, сидит в кресле и смотрит “видюшку”.
- Нет, - я проверяю холодильник.
Только привычкой старых женщин ходить по магазинам можно объяснить тот факт, что супермаркеты не перестали существовать, когда появилась система продуктового автоснабжения. Заказываешь определенный список – и холодильник всегда полон, просто надо периодически нажимать кнопку перезагрузки и вставлять в прорезь свою кредитку. Если ты платежеспособен.
- Вот именно, Экс. Учти, через три дня тебе блокируют средства на кредитной карточке, и придется жить на грошовое пособие, пока не найдешь новую работу. Так что лучше не откладывать.
Пиво в банках – дрянь, как и все остальное, что разливают на конвейерах. Но за него, по крайней мере, не надо столько платить, как за синтезированный алкоголь в герметичных упаковках. Я сажусь на пол, скрестив ноги, и смотрю на экран, в который уставился Шел. То ли это стриптиз, то ли телеопера с плохими певцами, то ли предвыборная пропаганда – не разберешь. Интересно, сколько процентов населения сейчас зомбированы телевидением? Разгоревшийся лет пять тому назад скандал по поводу использования психотроники в видеороликах уже поутих, и нечистые на руку агитаторы и рекламщики могли снова взяться за старое.
- Шел, а куда делся “цэ-ха-эс”?
- Кто?
- Ну, “стерка” с видом на Хроноцентр?
“Стерка” – это стереография. Та, на которую я смотрел еще вчера, с лиловыми башнями. Теперь на ее месте красовался желто-голубой пейзаж с египетскими пирамидами.
- Я ее поменял на Египет. Там расширенный блок видеопамяти, можно загрузить до ста картинок, которые будут периодически сменять друг друга. В основном пейзажи. А то надоело на эти башни пялиться.
- Шел, ЭТО не может надоесть! Это то, чем я живу! Мечтой о том, что когда-нибудь эти башни можно будет увидеть только на “стерке”.
- Что за глупость? Почему?
- Видишь ли, я хочу изменить мир. Может быть, разрушив Центр, я сумею это сделать!
- Ха, помнишь ту старую шутку: “Мы старый мир разрушим до основанья, но новый не построим, потому что некому будет строить”?
- Шел, я серьезно.
Шел выключил экран. Теперь в темноте был виден только контур его тела. На улице день, но в искусственных пещерах всегда темно.
- На что тебе это сдалось, не знаю. Но раз уж ты живешь мечтой, почему бы не сделать хоть что-нибудь для ее осуществления? Давай, иди и взорви этот чертов Центр! Или слабо?
Шел играет не по правилам. Ему, понимаешь ли, можно выражать свой протест обществу один раз в неделю, а в остальное время флегматично развешивать бирки на трупах и потягивать пиво, сидя перед “видюхой”. А мне, значит, надо слова делом подкреплять, совершать великие дела, ворочать горы и прочее в том же духе.
- Ладно. Но ты уж посоветуй, с чего начать.
- Начни с того, что устроишься на работу. Нищему человеку теракт не по средствам.
Если бы не совместная учеба в институте истории капитализма на престижнейшем очном отделении – теперь далеко не всякий вуз может позволить себе очную форму обучения – можно было бы подумать, что Шел мой отец, или даже мать. Такой заботливый, прямо слов нет! Но я сделаю назло ему.
Я устроился перед видеоэкраном, вызвал справочную программу и просмотрел все вакансии, имеющие отношение к Хроноцентру. Наткнулся на какую-то загадочную должность инвентарного ревизора отдела системного обеспечения, и набрал номер доктора Штольмана, заведующего этим отделом.
- Добрый день, я насчет вакансии в ваш отдел.
- Ваши данные, пожалуйста.
Щелчком кнопки отсылаю доку свою анкету. Это общедоступный вариант, не такой полный, как в полицейском компьютере, но все же достаточно подробный.
- Простите меня за нескромный вопрос, но если вы историк, то почему хотите устроиться в системный отдел?
Ненавижу такие вопросы. “У вас диплом уборщика? Почему же вы работаете директором банка?” Да какое ваше дело?!
- Дай-ка мне, - неожиданно влез в нашу беседу Шел. – Здорово, Штольман. Вы меня узнали?
После секундной паузы голос доктора слегка изменился.
- Привет, Шел. Давно не виделись. Включи видеосвязь, хочу посмотреть на тебя.
От того, что людей на Земле становится больше, тесный шарик не увеличивается в размерах. Доктор Штольман, старый знакомый Шела, оказался неплохим человеком. Посмотрев на Шела, на меня и на убогую обстановку нашей квартиры, он изъявил желание к нам приехать, и с шести часов вечера до полуночи мы пили баночное пиво из антикварных стеклянных бокалов, которые принес с собой док – у нас в квартире стекла не водилось, только пластик.
У Штольмана были седые виски, длинный вислый нос и печальные глаза бездомной собаки, что вполне соответствовало его меланхоличному поведению. Он с упоением вспоминал старые добрые времена, когда был дружен с отцом Шела, погибшим в аварии на линии экспресс-транспорта. К концу посиделок, как следует набравшись, док оживился и пустился в откровения.
- Знаете, ребята, время летит, люди стареют и умирают, новые люди рождаются и взрослеют, этот извечный, так сказать, круговорот жизни все вертит и вертит нашими душами, но вот если посудить трезво, нет-нет, не как мы с вами сейчас, а на свежую, так сказать, голову, то что же происходит? Что, скажите вы мне? А ничего не происходит! Человечество замерло, понимаете, остановилось в своем развитии. Нет, конечно, мы придумываем что-то новое, всякие там, понимаешь ли, полезные в быту изобретения, мы постоянно совершенствуем все, что имеет практическое, так сказать, применение. Но вот само человеческое общество не меняется уже много лет. Не меняется, и все тут! А должно! Человечество – как тот фараон, что лежит в пирамиде, изображенной на вашей этой, как ее, стереографии. Давно уже мертвый, но не истлевший. Созданный из костей и плоти, но неподвластный времени. С глубоким прошлым, но без будущего. Без будущего, понимаете? Мы словно отрезаны от него невидимым барьером, в который мы тычемся век за веком, так сказать, стоя на месте и не в силах его преодолеть. Да… Вот так.
После этой реплики мы долго молчали. Штольман уронил слезу в бокал и долго сопел, разглядывая его дно сквозь недопитое пиво. Мы с Шелом смотрели на “стерку”. Я пытался представить себе время, как оно идет, будто лента транспортера проматывается под ногами пешехода. Он идет, даже бежит, сучит ножками, а лента все быстрее убегает под него, и на самом деле он не двигается с места. И вот вся лента прокрутилась назад и легла горой, как запорченная кинопленка, а остался только один кусок, где-то закрепленный, и по нему бежит человек, не замечая, что подошвы его проскальзывают. Да, доктор прав. Человечество давно уже находится на экстенсивном пути развития. Нужен качественный скачок, чтобы изменить ситуацию, нужны какие-то резкие перемены, иначе мы так и будем упираться лбом в невидимую преграду, неизвестно кем созданную.
На следующий день после попойки Штольман позвонил мне и сказал, что я принят на работу. Выходит, не все подвластно компьютерам, которые забраковали меня как неблагонадежного гражданина. Нагло поправ все нормы трудоустройства, которые включают миллион различных проверок и тестов на соответствие, я пролез-таки в штат персонала Центра. Теперь оставалось разузнать, что к чему. Но это оказалось непросто.
Для чего и как был построен Хроноцентр, никто из сотрудников, у кого я спрашивал, мне рассказать не захотел. Вполне вероятно, что они и сами не знали. Штольман, по крайней мере, в этом честно сознался. Все, что я выяснил из общедоступных источников, сводилось к туманным фразам типа “стабилизация временных потоков” и “предотвращение хроноколлапса”. А что такое хроноколлапс и с чем его едят, не сможет вам сказать даже Нобелевский лауреат по хрономеханике, так-то.
Моя синекурная должность ревизора чего-то там сводилась к совместному поглощению пива с начальником отдела и кое с кем из его сотрудников. Я вполне такой работой был доволен, и желание совершать диверсии постепенно уступило место простому любопытству. В конце концов, мне удалось выяснить, что сердце Центра – четыре хроношахты, загадочного предназначения установки, которые функционируют автономно и требуют минимального обслуживания, а все остальное – не более чем необязательное дополнение, и большинство сотрудников Центра в основном занимаются тем же, что и я – бьют баклуши.
Что касается хроношахт, то к ним подобраться было невозможно – охрана “объекта Х” была очень строгой. Да и потом, даже если удастся каким-то образом отключить или уничтожить оборудование, неизвестно, к каким последствиям это приведет. Постепенно я стал утрачивать интерес к хроношахтам. Благополучие лишает человека стремлений, измельчает и нивелирует его желания. Но все изменил инцидент с директором, случившийся под рождество.
Директор был полным и розовощеким, с блестящим веселым взглядом молодого хряка. В синекурном Центре он был самым главным синекурщиком, но дважды в год проходил по всем отделам с проверкой. Когда он заявился к Штольману, мы как раз пили пиво у того в кабинете, и на столе стояли пустые банки, а на компьютерный монитор были натянуты женские колготки – Штольман утверждал, для того, якобы, чтоб не подвергаться вредному излучению. Увидев такой кавардак, директор решил устроить нам небольшой разнос – просто так, для разнообразия.
Когда директор, вволю покричав и побрызгав слюной, ушел, Штольману сделалось муторно и мне, в общем, тоже. Мы допили остатки пива, но этого не хватило, тогда Штольман посмотрел на меня своим всегдашним грустным взглядом и сказал:
- А не пойти ли нам, Экс, и не нажраться ли по-свински? Как вы на это смотрите?
- Благосклонно, Штольман.
…где я был, не помню. Тупая боль в голове рождает воспоминания о колоссальной попойке, учиненной вчера со Штольманом. Зрение функционирует, и, по визуальным ощущениям, я нахожусь в помещении типа “квартира”, скорее даже, “дешевая грязная убогая квартира”. Нахожусь, в одиночестве лежа на кровати, лишенный одежды и каких-либо средств связи. Даже “комара” в ухе нет – скорее всего, вчера я, находясь в подпитии, реализовал свое подсознательное желание выбросить эту штуковину.
Попытка перевести тело в вертикальное положение успеха не принесла. Мутит. Пошарив рукой возле кровати, нахожу упаковку каких-то таблеток и пластиковую бутылку с водой. Благодетели. Не знаю, кто, но благодетели. В ожидании, пока подействуют таблетки, продолжаю обшаривать пространство вокруг себя манипуляторами типа “руки” и нахожу книжку. Читать нет никакой возможности, и я снова проваливаюсь в беспамятство.
Очнувшись повторно, обнаруживаю у себя в руках все ту же книгу. На этот раз самочувствие позволяет ознакомиться с содержанием. Вообще говоря, любой современный человек сочтет старинную книгу за пачку бумаги неизвестного назначения. Ведь он привык читать текст с монитора или, в лучшем случае, со светопленки. И вообще, чтение книг в наше время считается привилегией вырождающейся касты интеллектуалов. Или таких отщепенцев, как я.
“…Вознесшиеся вверх агатовые башни играли багровыми всполохами, отражая свет разгоравшегося зарева. Огромное красное солнце вставало над горизонтом, разгоняя мрак ночи. Рассвет в городе был красным как кровь, небо, дома, улицы, лица немногочисленных людей, не спавших в этот час – все стало багряным, будто в память о реках Авакеи. Наступал день, и надлежало ему стать оранжевым, а потом зеленым и синим, чтобы в ультрафиолетовых сумерках обласкать город непроглядной тьмой.
Но этому не суждено было случиться. Последний рассвет над Моренто был самым коротким и самым ярким. Красное сияние начало тускнеть, и вдруг впервые за все время существования город предстал в своем истинном обличье, не окрашенным по составляющим спектра, а освещенным белым светом, столь непривычным для его обитателей. Только какое-то мгновение длилось это, будто перед смертью город вдруг решил скинуть свою цветную маску, а затем сияние стало нестерпимо усиливаться, топя в жестоком свете и дома, и проспекты, и монументы почившим героям, и искусственные сады. Растаяли во всепоглощающем сиянии и высокие башни акрополя, как тают в печи сосульки, истончаясь и отекая вниз светящимися струйками последнего рассвета…”
Я пролистал книгу. Автор, изобразив вначале гибель города, затем заглянул назад, чтобы поведать о судьбе некоторых его жителей, периодически переходил из одного времени в другое и обратно, вконец запутав повествование, и на последних страницах вернулся к тому, с чего начал, то есть, к описанию апокалипсиса.
“…Только черная пустыня, безмолвная и равнодушная, осталась на этом месте. Только прах и обгоревшие обломки остались от города, где жили, радовались, страдали и умирали миллионы людей… На пустыре, где не было зданий, каким-то образом уцелела каморка старьевщика Джоуи, в которой продолжал играть допотопный магнитофон. И, разносясь над руинами, упрямо рвался из хриплого динамика электронный трэш – гимн мертвого города. Но он умер не в этот день – на самом деле, город был мертв уже за тысячу лет до того и все это время лишь ожидал окончательного распада”.
Я захлопнул книжку и перевернул, чтобы посмотреть на название. Х. А. Буэндиа, “Тысяча лет одиночества”. Теперь я понимаю, почему современный мир кажется мне разлагающимся покойником – наше искусство умерло, как мозг, погибающий первым. И безвестный ныне писатель предвидел это еще тогда, когда книги печатали на бумаге.
Почувствовав себя лучше, я встал с кровати. Теперь квартира казалась мне знакомой – здесь жили какие-то мои друзья, с которыми я иногда встречался. Сами себя они гордо именовали “маргиналы”, наверное, даже не подозревая об истинном значении этого слова. Скорее всего, вчера мы со Штольманом наткнулись на них в одном из баров, куда заходили “прошвырнуть по стаканчику”. Значит, мой номинальный шеф тоже должен быть где-то здесь.
Оглядевшись внимательно, я заметил дока в углу комнаты, успешно притворяющимся сваленной в кучу грудой тряпья – на нем, наверное, было одето все, что нашлось в шкафах у “маргиналов”. Сам же я был гол, как в день появления на свет. Под кроватью я отыскал комочек серой ткани – это был мой комбинезон из полинеоплена – сверхпрочной, легкой и превосходно сохраняющей тепло материи. Натянув его, я постарался привести в чувство дока.
- А знаете, Экс, - сказал он спустя полчаса, приняв ванну и сидя на кухне замотанным в банное полотенце, попивая горячий кофе. – Я ведь вчера рассказывал вам о Крее.
- Да? – удивился я. – Может быть. Я не помню.
- Да-да, рассказывал. Он работал в Центре, когда я только пришел туда. И однажды я начал расспрашивать его, совсем, как вы меня давеча. Так вот, он сказал, что может дать мне ответ. Но, подумав хорошенько, я отступил.
Он отхлебнул кофе и задумчиво разжевал соленое печенье.
- Я не захотел услышать правду. Предпочел, так сказать, остаться в неведении. Но если вы желаете, я могу дать вам его адрес.
Фисгард Крей – имя, которое стоит запомнить. Я разыскал Крея на следующий день после того разговора, заплатив кучу денег за экспресс-доставку в другое полушарие голубого шарика, который давно уже не голубой, а мутно-серый на всех космических снимках. Крей жил в каком-то захолустье, где даже не было высотных зданий – все дома в сто, максимум, сто пятьдесят этажей. Компьютерная справка относительно Крея выдавала его как известного специалиста по хронологизмам, довольно долгое время работавшего в Центре. Я позвонил в дверь его квартиры и улыбнулся в глазок телекамеры.
- Добрый день, мистер Крей. Я сотрудник Хроноцентра, вот мое удостоверение, и я хотел бы с вами побеседовать. Дело в том, что я работаю недавно, и мне хотелось бы узнать кое-какие тонкости вашей работы.
Я был уверен, что он меня пошлет обратно в другое полушарие. Но Крей, высокий сутулый старик явно за сто двадцать, хотя еще достаточно бодрый, меня впустил. Наверное, не с кем поговорить. Я заварил кофе, который принес с собой, и подождал, пока мистер Крей сделает первый глоток, прежде чем задать ему тот же вопрос, что я задал Штольману – для чего нужны хроношахты. Он долго молчал, собираясь с мыслями.
- Меня зовут Фисгард Крей, мне сто двадцать два года, из них восемьдесят четыре я проработал в Центре. Когда я был таким же молодым, как вы, я тоже задавал себе этот вопрос, и мне удалось найти ответ. Однажды я проник в компьютерный архив и узнал секретную информацию, доступ к которой сейчас, наверное, имеют лишь несколько человек во всем мире. Я могу с вами ею поделиться – это знание не столь опасно. Но предупреждаю – услышать это будет нелегко.
Он замолчал.
- Я за этим и приехал сюда, - сказал я. – Прошу вас, продолжайте.
- Что ж, слушайте. Хроношахты стабилизируют временной поток от интенсивных изменений. Спрямляют линии вероятного развития в заданных пространственно-временных рамках, асимптотически выравнивая кривую будущего с помощью техники опережающего воздействия.
- Что это значит?
- Что никакие глобальные изменения в мире практически невозможны. Человечество навсегда остановилось в развитии, и то, что вы видите сейчас, увидят с небольшими изменениями ваши потомки через тысячи лет. Мир без будущего, а вернее, мир с неизменным будущим – вот что это такое.
Я был поражен. Насколько верны были слова Штольмана, хоть он и высказывал предположения! Он потому и не захотел услышать подтверждение своим мыслям – догадывался, что они близки к истине.
- Но зачем? Для чего это понадобилось? Зачем лишать человека будущего, ведь тогда само наше существование теряет смысл!
Крей тяжело вздохнул.
- Хроноцентр создавали гениальные люди. И когда они изобрели хронотехнологию, они заглянули в будущее – в то будущее, которого невозможно избежать. Вы думаете, если бы оно было хорошо, они поступили бы так с нами? Мне страшно подумать, что там могло быть, в этом будущем, раз единственным выходом было остановить развитие человечества в нынешнем его несовершенном состоянии! И я, во всяком случае, не осуждаю их. Может быть, нас ждет глобальная катастрофа. А может, полное вырождение или какой-нибудь антиутопический кошмар. Кто знает? Да, наши потомки не будут жить лучше нас, но не будут и жить хуже. Пусть мир не изменится, но он будет пребывать в равновесии – а это уже немало.
Прощаясь с Креем, я усмехнулся сам себе:
- Тихий пруд, в который никто не бросает камни…
Я бесцельно бреду по ночной улице. Ну вот, ты хотел ответа – ты его получил. Каково это, знать, что ненавистный тебе мир вечен, как Солнце и звезды, и что ты не в состоянии ничего изменить? И в то же время знать, что падение в пропасть, гибель и разложение не постигнут этот мир – а это все-таки лучше, чем ожидание неизбежного конца. Но я не ощущаю ни черной тоски, ни бессмысленной ярости, ни глупой надежды, ни спокойного разочарования. Только апатию, безразличие. Потому что эмоции и чувства свойственны лишь людям. А мертвые фараоны, спасшиеся от тлена в своих каменных гробницах, уже не могут считаться людьми. Я набираю номер.
- Здравствуйте, Кора. С вами говорит человек по имени Экс. Точнее, экс-человек.
(с) Олег Макушкин, 2003