Яблоневый сад

Фантастический рассказ

“Глаза у него бледные. Выцветшие, линялые, как застиранная, выгоревшая на солнце рубашка”, подумал Этьен, стоя у кровати старика Ростона, который неподвижно лежал, откинувшись на подушку. “Какой же он древний! Он, наверное, древнее, чем нетающий лед в антарктических ледниках”.

Старый Жан приоткрыл губы, на его лице можно было заметить недовольство, наверняка он догадался, о чем думает Этьен. Но вслух ничего не сказал. На морщинистом, землистого цвета лице Жана Ростона не отражалось никаких эмоций, оно было неподвижно, – прорезанная глубокими складками дряблой старческой кожи глиняная маска. Если он и думал о чем-то, угадать ход его мыслей было не под силу даже Этьену Тойлю, его племяннику и самому близкому родственнику. Поэтому Этьен просто стоял и ждал, что скажет старик, прекрасно понимая, что человек, который прожил такую долгую жизнь, имеет право заставлять ждать других.

Наконец старый Жан направил свой тусклый взгляд на Этьена и произнес всего лишь два слова:

- Я согласен, - и снова погрузился в отрешенное раздумье.

Больше ничего и не требовалось говорить. Этьен молча кивнул медсестре, и та передвинула капельницу и подкатила кресло-коляску. Вдвоем они переложили старика на кресло и повезли по длинным белым коридорам хосписа. Мягко поскрипывали каучуковые колеса, одна за другой проплывали мимо стеклянные двери, ведущие в светлые кельи, где доживали свои дни старики, – немногие люди, кто еще помнил двадцатый век, двигатели внутреннего сгорания, брюки на помочах и платиновые кудри Мерилин Монро.

Медсестра Люси Батен была удивлена, но ничем этого не показывала – профессиональная сдержанность. Удивление вызывал старик, который как будто походил на всех прочих, но чем-то все же неуловимо отличался. Уже который раз его племянник, одетый в строгий костюм, как и подобало человеку немолодому и солидному, приходил к старику и задавал один и тот же вопрос, согласен ли тот на “процедуру”. Старик отвечал согласием, и его увозили, но после он неизменно возвращался.

Люси довелось видеть немало стариков, которые соглашались, и которых увозили, но ни один из них не вернулся, и это было в порядке вещей. Эфтаназия для тех, кто слишком стар, чтобы жить, была давно принята обществом, ибо современные средства медицины позволяли обеспечить человеку клиническое бессмертие, но не давали возможности продолжать полноценную жизнь после того, как организм исчерпал свой естественный ресурс. Люси видела многих стариков, которые, просуществовав несколько лет подобно амебе, впадали в апатию и соглашались. Но, как и все в жизни, подобное происходило лишь однажды. Чем бы ни была эта “процедура”, это нечто отличное от эфтаназии, возможно, прямо противоположное.

*****

Вход в секретную лабораторию на минус девятом этаже правительственного исследовательского центра был возможен только по спецпропускам категории “цэ”, и, остановившись возле двойных дверей из трехдюймового бронестекла, Этьен поблагодарил сотрудника службы безопасности центра за помощь в транспортировке Жана Ростона. Дальше коляску со стариком и капельницу повезли Этьен и Николя д’Орви, товарищ Этьена и коллега по работе. Оба они являлись сотрудниками правительственной спецслужбы, курирующей секретные научные разработки.

Ровно в двенадцать ноль-ноль они вошли в лабораторный корпус, а в двенадцать ноль две за ними закрылись двери бокса “Б-21”. Оставив старика на попечение д’Орви и персонала лаборатории, Этьен прошел сквозь черную матовую стену и оказался по другую сторону стеклянной перегородки, отделявшей комнату наблюдения от лабораторного бокса. Здесь уже собрались все, кто должен был присутствовать во время эксперимента, люди с непроницаемыми лицами, одетые в строгие костюмы. Кроме своего шефа Робера Дюбуа, Этьен больше никого не узнал, и о том, сколь высокие посты занимают эти люди в правительстве и секретных структурах, он мог только догадываться.

- Мы готовы, - произнес Этьен, обращаясь к Дюбуа.

Краем глаза он наблюдал за реакцией сидящих в комнате людей. Холодные глаза, немигающий взгляд, лица неподвижны, как восковые маски – типичные клиенты мадам Тюссо. Эти люди практически никому не известны, их имена знают немногие, их должности – государственная тайна, равно как и род их деятельности. Их планы неведомы, а цели недостижимы для простого человека. Они наделены властью, эти таинственные пришельцы из мира высших сфер, они способны изменять ход истории, играть судьбами тысяч людей и даже целых народов, они могут практически все. Только одно для них невозможно – повернуть время вспять.

- Начинайте, - сказал Дюбуа и передал Этьену электронный блокнот.

Осторожно держа блокнот в руках, Этьен вышел из комнаты наблюдения обратно в бокс и стал рядом с Николя. Они молча смотрели на Жана Ростона, который был подключен множеством проводов к огромной машине, занимавшей половину помещения. Они смотрели на Жана, а на них смотрели невидимые за матовой перегородкой люди в строгих костюмах. Один из сотрудников лаборатории включил машину, и десятки огоньков замигали на приборной панели. Другой, облаченный в докторский халат, отсоединил капельницу и ввел Ростону специальную инъекцию. Старик шумно вздохнул и открыл глаза.

- Время двенадцать ноль девять, начинаем эксперимент, - сказал Этьен, голос его слегка дрогнул, тогда Этьен кашлянул, прежде чем продолжить. – Филипп, подача импульса.

- Подача импульса начата, - эхом откликнулся техник, стоящий у машины.

- Жано, сопровождение сигнала.

- Готово, - ответил другой техник.

Этьен наклонился к Жану.

- Ты готов?

Старик едва заметно кивнул. Этьен Тойль открыл блокнот, который до того держал в руках, и на крошечном дисплее прочел вопрос:

- В городе Тивинь в 1971 году жил человек по имени Людвик Меерхоф, отец известного политического деятеля Карла Меерхофа. Вопрос: состоял ли он в период с 1970 по 1980 в партии Леперстоера, и если да, то участвовал ли в Конгрессе 1976 года? Это все.

Старик снова кивнул, потом облизал губы, еще раз вздохнул и закрыл глаза. Сомкнулись лишенные ресниц веки, неподвижной складкой застыли губы. Все его лицо приобрело твердость каменной маски, – всего лишь на мгновение, – и тут же снова оттаяло. Дрогнули веки, медленно приподнялись, и на Этьена обратился взгляд Жана, – другого, чем тот, которого он знал. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, но потом стариковский взгляд снова потускнел, стал прежним, знакомым. Жан Ростон засопел, учащенно дыша.

- Повторить вопрос? – спросил Этьен.

- Не надо, я помню, - проворчал в ответ Ростон. – Меерхоф действительно жил с 1971 по 1975 в Тивине, но в партии он никогда не состоял, а на Конгресс приезжал только в качестве журналиста. Вот и все.

Этьен покосился на стену из матового стекла. Рядом с дверью в стене должен был зажечься сигнал в том случае, если ответ старика не удовлетворял тех, кто находился за стеной. Но сигнал не горел, все было в порядке.

- Спасибо, дядя, - сказал он старику, и тот улыбнулся в ответ одними уголками губ.

Дверь в матовой стене бесшумно открылась, и в бокс вошел Робер Дюбуа. Он вежливо забрал у Этьена блокнот, затем поблагодарил Ростона.

- Напоминаю, все, что вы слышали в этой комнате и все, что узнали по нашему поручению, является государственной тайной и разглашению не подлежит. Еще раз благодарю за сотрудничество, - и вышел своей мягкой скользящей походкой.

Этьен и Николя взялись за ручки кресла и покатили старика к выходу. Теперь старому Жану Ростону предстояло вернуться в хоспис – до следующего раза.

*****

Из памятной записки членам специальной правительственной комиссии по вопросам использования темпоральной машины Лювиля:

“Тайм-джамперами называются люди, способные с помощью машины Лювиля высвобождать темпоральную энергию своего сознания для перемещения во времени в объективное прошлое. Число индивидов, наделенных подобной способностью, крайне мало, и задача поиска подобных людей весьма трудоемка, поэтому рекомендуется очень осторожно использовать их в целях комиссии. Ни в коем случае недопустимо принуждение к сотрудничеству и какие-либо насильственные методы в отношении этих людей. Для работы с ними рекомендуется привлекать родственников и наиболее квалифицированный персонал”.

*****

Молодой Жан Ростон стоял на дорожке сада, посыпанной гравием и обнесенной с двух сторон низенькой, в полметра высотой, изгородью из корявых деревянных столбиков. Он стоял и смотрел вперед, на простиравшийся перед ним яблоневый сад, на ряды низкорослых деревьев с узловатыми ветвями, обсыпанными, как бумажными конфетти, маленькими белыми цветами. “Яблоневый цвет в саду дядюшки Франсуа”, подумал он. Это же весна шестьдесят первого года, президент де Голль и первый русский космонавт.

Он снова был молодым, снова стоял в саду, которого больше нет, любовался убеленными цветами яблонями, вдыхал свежий весенний воздух и радовался жизни. Над головой у него небо, чистое и прозрачное, как свежевымытое оконное стекло, и голубое, как юношеские мечты. Его мечты.

Он ждал опять, как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и в самый первый, свою подружку Авелину, ждал шелеста ее кружевного платья и запаха цветочного венка у нее на голове. Они встретятся здесь, в саду, потом пойдут обедать к тете Флоре и дяде Франсуа, а потом…

Потом у него впереди вся жизнь. Снова он переживет все взлеты и падения, счастливые и ужасные моменты своей жизни, может быть, не слишком интересной, но и не слишком скучной. Такой, какой она была и в прошлый раз, и в позапрошлый, и в самый первый. Он снова будет радоваться рождению сына и его школьному диплому, победам в велогонках. У них будет такой милый домик в Оверне и сад точь-в-точь, как этот.

- Привет, Жан, - нежно прозвенел голосок Авелины, и он вспомнил, как через двенадцать лет она будет умирать в больнице, несчастная, исколотая морфием, и на ее бледном, сведенном судорогой лице не будет этой лукавой улыбки, которую он так любил.

А в восемьдесят четвертом он похоронит сына, на воспитание которого он положил столько сил и надежд. Нет, сколько бы счастья ни было в его жизни, оно не перевесит боль от этих утрат. Пожалуй, когда он вернется, надо сказать Этьену, что это был последний раз. Последняя жизнь, последний сеанс в этом темпоральном кинотеатре, пусть у него есть билеты на тысячу сеансов вперед – ему это не нужно. Он слишком устал от этой жизни.

- Идем же, Жан, - улыбается Авелина, и он идет следом за ней.

Остался один год до их свадьбы. Двенадцать счастливых лет до ее смерти. И целая жизнь до того дня, когда Этьен задаст вопрос.

*****

Этьен Тойль стоял у окна своего кабинета, расположенного на тридцать восьмом этаже ведомственного здания. Было пять часов пополудни, и окно Этьена в западной стене подвергалось обычному в это время дня световому штурму. Сквозь опущенные жалюзи пробивалось солнце, оно использовало каждую щелочку в металлической занавеске, каждый промежуток между тонкими полосками, чтобы просунуть свои лучи, ослепить, облить своим горячим светом все, что окажется в пределах его досягаемости. Казалось, за окном целый океан света, который так и норовит пролиться в комнату, просочиться сквозь неплотно подогнанные металлические полосы.

Этьен вспоминал, как точно так же мальчишкой он щурился на закат, стоя на пригорке в яблоневом саду дяди Жана. Это было так давно – когда старик Ростон еще был совсем не старым, а сам Этьен был юн годами и душой и полон надежд. Он очень любил бродить в саду и мечтать о будущем, и еще пить прохладный сидр, расположившись в тени деревьев. Жаль, ему не так часто доводилось бывать у Ростона – старик жил в Оверне, а родители Этьена – в Нанте.

Этьен повернулся спиной к окну, окунув взор в приятную полутьму кабинета, и заметил Николя, который тихо вошел, пока Этьен созерцал пылающий за окном золотой костер.

- Выпьем чаю? – предложил хозяин кабинета.

- Лучше кофе, - отозвался д’Орви, поставив на стол Этьена свою чашку, почерневшую изнутри от кофейного налета.

- В наши годы пить много кофе вредно, - наставительно произнес Этьен. – Все-таки мы с тобой уже не мальчики.

- Верно. Но мне хочется кофе. Знаешь, мы вряд ли будем такими, как твой дядя, нам дай бог одну жизнь прожить в свое удовольствие.

- Дядя. Что мы знаем о том, как он живет? – сказал Этьен, разливая по чашкам кипяток и открывая пакетик с кофейным порошком.

- А ты его никогда не расспрашивал об этом? – поинтересовался д’Орви.

- Расспрашивал, но он отвечает неохотно. Он вообще почти не разговаривает последние годы, наверное, он живет только джампингом. Мы – живые люди в его прошлом, а здесь мы лишь тени, потому он не любит говорить с нами.

- Тени из будущего, звучит-то как, а? – усмехнулся Николя, прихлебывая горячий кофе.

- А ты представь себя на его месте. Он просто ждет следующего погружения, следующего раза, когда он снова окажется молодым и здоровым, когда он будет жить полной жизнью. А здесь, в наше время, он не живет, он просто существует. Разве тебе хотелось бы такой жизни?

- Конечно, нет. Когда я буду таким же старым как он, и если у меня не обнаружиться способность к джампингу, я выберу эфтаназию.

Этьен помолчал.

- А я не уверен, что буду заниматься джампингом, даже если у меня будет к этому способность.

- Как это? – удивился д’Орви.

- Понимаешь, - Этьен принялся большим пальцем разглаживать складки кожи на лбу. - Что такое на самом деле джампинг? Это повторение того, что было. Как кино. Ты участвуешь в этом, но ты не можешь повлиять на происходящее. И когда это повторяется трижды, четырежды, десять раз, ты устаешь от этого. Джампинг – это, фактически, бессмертие. Но даже бессмертие может надоесть. И дядя, мне кажется, устал. Во всяком случае, последний раз он долго думал, прежде чем согласиться.

Д’Орви задумчиво вращал в руках пустую чашку.

- Я все-таки не понимаю, как это происходит? Как человек попадает в прошлое?

- Слушай, - Этьен взял лекторский тон. - Согласно Лювилю, время подобно клубку ниток, оно разматывается, оставляя след – астральный отпечаток событий. Физическое тело невозможно переместить во времени, но астральное тело – человеческий разум, способно к перемещению в пределах своего вместилища – человеческого тела. Таким образом, человек, способный высвободить темпоральную энергию с помощью машины Лювиля, может переместиться в прошлое, в свое тело, пока оно существует во времени, то есть вплоть до дня своего рождения. При этом он сохраняет все накопленные знания. Но изменить что-либо в прошлом он не может – человеку это не под силу, сама структура мироздания препятствует этому.

- Получается, что он существует в своем теле как посторонний наблюдатель, он делает только то, что сделал однажды?

- Вроде того. Но определенную свободу он все же имеет. Читая газету, ты можешь прочесть одну заметку и через полчаса забыть, о чем она, а можешь прочесть другую и запомнить ее содержимое на всю жизнь. Таким образом и добывается информация из прошлого, которую невозможно достать из текущего информационного поля. Сведения, которых нет в архивах, которые не зафиксированы ни на одном носителе информации и не запечатлелись в памяти ни одного из ныне живущих людей, могут быть получены тайм-джамперами. Если джампер переместится в момент, когда интересующая нас информация доступна, и если он сумеет получить ее, заменив ею какую-либо несущественную информацию…

- И это единственная возможность использовать джамперов?

- Получается, что так. Изменить прошлое никому не под силу, это пытались сделать много раз, и безуспешно. И это хорошо, представь, какой хаос воцарится в мире, если каждый возьмется крутить время в свою сторону.

- Не могу представить, - улыбнулся Николя. – Скажи, а почему джампер каждый раз проживает всю жизнь целиком? Разве нельзя вернуть его обратно сразу после того, как он получит необходимую информацию?

- Каким образом? – пожал плечами Этьен. – Машина Лювиля дает импульс, посылая разум джампера в прошлое, но сама она остается в нашем времени. Для того чтобы уйти и вернуться без помощи машины, нужно уметь самостоятельно преодолевать темпоральный барьер. Не знаю даже, возможно ли это в принципе.

- А много в мире джамперов? Я слышал, что такой дар – большая редкость.

- Это верно. Не знаю, сколько джамперов в других государствах, у нас в стране только один.

- Но раньше их было больше. Они умирают?

- Да, конечно. Первый джампер, Ноэль Джойс, на котором Лювиль собственно и отработал свою теорию, умер прямо во время джампинга.

- Как это?

- Ему задали десять вопросов подряд, – тогда ведь еще не знали обо всех свойствах джампинга, – и он ответил на девять, а на десятом просто уснул.

- Как уснул?

- Летаргическим сном. Его долго пытались вернуть к жизни, но, в конце концов, тело кремировали. Многие считают, что он навсегда остался в прошлом.

- А твой дядя?

- Я думаю, скоро и с ним произойдет что-либо подобное, если только он не захочет эфтаназии. Ведь каждый раз, возвращаясь назад, джампер проживает все свои жизни, и с каждым разом их становится на одну больше. Десятки одинаковых, как фантики от конфет, жизней…

Этьен помолчал немного.

- А знаешь, что говорят? Что никакого прошлого не существует, что все оно в памяти джампера, записано, как на пленку, и он просто погружается в него, в свои воспоминания, и читает, как книгу, выискивая нужную информацию, а все опыты Лювиля – просто обман. Кто знает, что происходит на самом деле?

- Только ты сам узнаешь, если когда-нибудь станешь джампером, - ответил д’Орви.

*****

Сестра Люси вошла в палату Жана Ростона, чтобы проверить его состояние.

- Месье Жан, как вы себя чувствуете?

Старик не откликнулся.

- Месье Жан, - тихо позвала она, подходя ближе.

Его глаза были закрыты, лицо и руки неподвижны. Было похоже, что он уснул. “Пусть спит”, подумала Люси. “Старики так мало спят”. Она стала проверять, нормально ли функционируют аппаратура, которая поддерживает жизнь в этом старом теле. Контроль сердцебиения, контроль дыхания, контроль функций мозга. Странно, но последний показывает нулевую активность.

Люси нагнулась над стариком, недоуменно изучая показания датчиков. Живой мозг никогда не отключается полностью, даже во сне. Старик жив, он ровно дышит, и сердце его бьется, а мозг как будто выключен, с обычными людьми такого просто не бывает. “Чудеса с этим стариком”, подумала Люси.

А в это время Этьен сидел у себя в кабинете и пил кофе, чашку за чашкой. Его беспокоили результаты проведенных исследований, замеры последнего опыта с Ростоном. Долго Этьен смотрел на таблицы и графики и, наконец, произнес вслух мысль, которая не давала ему покоя:

- С каждым последующим сеансом джампинга барьер накопленной темпоральной энергии уменьшается. Означает ли это, что джампер способен высвобождать энергию, необходимую для преодоления барьера, самостоятельно, без подключения машины Лювиля? И если да, то как себя поведет Жан, когда узнает об этой возможности?

*****

Он опять стоит в яблоневом саду. Он радостно улыбается своим воспоминаниям. Или это сон? Но нет, разве сны или воспоминания бывают такими реальными? Он чувствует дуновение ветра, и тепло солнечных лучей, ласкающих кожу, и запах цветов, он ощущает каждую мелочь в этом мире. Он снова в прошлом.

Еще минуту назад он лежал на больничной койке, а сейчас он стоит в яблоневом саду своего дяди. Неужели ему больше не нужна темпоральная машина для перемещения во времени? Неужели он может придти сюда, когда того захочет, и уйти обратно в любой момент?

Как красиво цветут яблони! Точно припорошенные белым пухом, или укутанные ажурным облачком мотыльков, стоят они вдоль садовой дорожки, а у их подножия в зеленой траве рассыпались нежно-голубые, почти бирюзовые незабудки. Череда теней, брошенных высоким солнцем, лежит поперек корявой, но родной, как старая бабушка, деревянной изгороди. Кажется, на эту картину он готов смотреть вечно.

А вот и Авелина, она мурлычет свою песенку и весело идет по дорожке сада навстречу ему. Вся долгая жизнь впереди… Стоп. Возврат.

Он снова стоит в саду, снова вдыхает весенний воздух. Зачем проживать каждый раз всю жизнь целиком, если можно просто вернуться назад и отмотать заново один фрагмент, самый счастливый, самый радостный? Вот на дорожке появляется Авелина… Стоп. Возврат.

Как бы долог ни был его жизненный путь, он никогда не насытиться жизнью, ибо жизнь – это единственный известный ему способ существования сознания. Но невозможно все время жить одним и тем же, крутить без конца один и тот же фильм, пускай столь длинный и интересный. Все надоедает рано или поздно, особенно, когда ты знаешь наперед весь сюжет. Вот сейчас на дорожке появится Авелина… Стоп. Возврат.

Что же делать, когда невозможно ни жить, ни умереть, когда твое сознание прожило столько жизней, что уже потеряло ощущение времени, которое растягивается, как резиновая лента, не зная предела? Погрузиться в нирвану безвременья, заморозить все чувства и мысли на одном единственном миге счастья, на одном ударе сердца, сделать его вечным, как сама Вселенная, – это ли не лучший выход? Ведь это так просто. Три удара сердца. Возврат. Два удара. Возврат. Один удар…

Стоп.

*****

- Я не знаю, что с ним такое, - сказала сестра Люси, когда Этьен с Николя вошли в палату Жана Ростона. – Это даже не кома. Сердце остановилось, пульс, дыхание отсутствуют, но температура тела не меняется. Он жив, хотя мы и отключили аппарат искусственного жизнеобеспечения. Я никогда не видела ничего подобного.

Этьен долго смотрел на неподвижное спокойное лицо старого Жана, на складку губ и сомкнутые веки, на его опухшие руки с сизой сеткой вен, прорезающей дряблую темную кожу. “Сколько же ему лет?”, подумал Этьен. “Сколько тысячелетий?” Он повернулся к Николя:

- Время невозможно повернуть вспять, но его можно остановить. Старому Жану надоело кататься на эскалаторе вверх и вниз, как это делают дети, и он просто нажал на “стоп”. Я не знаю, где сейчас находится его сознание – в астральном поле прошлого или в закоулках подсознания его спящего мозга, но оно существует вместе с этим телом. И мы должны сохранить его, хотя бы для того, чтобы знать: одному из нас удалось это сделать. Удалось остановить время.

XXXXX

(с) Олег Макушкин, 2002

Сайт создан в системе uCoz