Ценители красоты
Pассказ
Нежные лепестки
белых роз дышали влагой и свежестью, прозрачные капли застыли на складках
цветочных венчиков. Бархатные на ощупь, розовощекие персики лежали на блюде
дымчатого стекла, согревая своей мягкой ворсистой шкуркой его льдистую
поверхность. Блюдо и ваза с розами стояли на маленьком столике с изогнутыми
ножками, эбеновую поверхность которого украшала инкрустация из багряно-красной
яшмы и густого, как мед, янтаря. Дополняли композицию два хрустальных фужера,
наполненные прозрачным, но таящим в себе золотую искру южного солнца белым
вином из авиньонской лозы.
Кардинал очень любил
этот столик. Каждый день его слуга по-новому расставлял неизменные букет роз,
вазу с персиками и бокалы с “Шато д’Орей”, меняя форму, но не содержание
безупречной композиции, столь изысканно совмещавшей в себе элегантность вкуса,
цвета и запаха. Усевшись возле столика и расправив складки своей мантии,
кардинал подолгу любовался этим произведением искусства, вдыхая нежный аромат
роз, поглаживая кончиками пальцев шелковистую поверхность их лепестков,
смахивая капли влаги с кожицы крутобоких сочных персиков. Он проводил ногтем по
краю бокала и легким прикосновением своего металлического перстня пробуждал
звонкий мелодичный голос холодного и прозрачного, как ледяная слеза, хрусталя,
а затем не спеша выпивал вино, смакуя букет.
Кардинал был
эстетом. Еще в молодости, до посвящения в сан, он, участвуя в хмельных
студенческих пирушках, являлся на вечеринки во фраке и с бабочкой, эпатируя
“золотую молодежь” своим явным пренебрежением их разнузданной манерой
одеваться; пил шампанское, когда все остальные употребляли водку, причем пил
всегда с большим достоинством, а ежели за здоровье дам, то и стоя, пусть дамы
не всегда были способны это оценить; носил в кармане надушенный носовой платок,
который доставал временами просто, чтобы понюхать, и предпочитал устрицы и
фуа-гра более прозаическим блюдам даже в те времена, когда его наличные
средства уподоблялись истине, которая всегда “где-то рядом”.
Он был убежден в том, что пять чувств даны человеку
для того, чтобы тот мог оценить красоту этого мира. Ведь мир, творение Господа,
прекрасен сам по себе, но для человека, не умеющего увидеть эту красоту, он
подобен изображению, скрытому за мутным стеклом, блеклому и нечеткому. Только
тот, кто умеет ценить прекрасное, достоин называться человеком, а не скотиной.
Этот принцип своего мировоззрения кардинал давно воплотил в политике Церкви,
политике, может быть, не всегда гуманистической, но направленной во благо всего
человечества.
Сегодня у кардинала было мало времени полюбоваться
композицией на эбеновом столике, который стоял у него в гостиной. Все утро он
провел в кабинете, разбирал почту и диктовал ответы на письма глав государств,
обращенные к папе, многие из которых приходили на его адрес, так как ни для
кого не было секретом, что именно он, кардинал Цезарини, является фактическим
главой Церкви. Но после обеда он ожидал визита своего старого друга Абу
Адальбека, человека светского, однако, подобно кардиналу, настроенного на волну
поэтического восприятия мира.
С палестинцем Адальбеком они повстречались много лет
назад на конгрессе в Иерусалиме, когда Новая Церковь призвала собраться
руководителей наиболее крупных концессий для урегулирования вопросов взаимодействия
в обстановке всеобщей нестабильности. В состоянии анархии, в котором пребывало
общество в то время, да и сейчас, когда правительство обладало лишь номинальной
властью, Церковь оставалась единственным институтом, способным хоть как-то
повлиять на раскрепощенные до предела умы граждан.
Адальбек работал переводчиком у одного из лидеров
мусульман, Цезарини был незначительной фигурой в свите кардинала Джованни,
молодые люди быстро нашли общий язык и, отстранившись от политики, посвящали
себя беседам на философские темы и диспутам об искусстве и эстетике. За
прошедшие тридцать лет в их отношениях мало что изменилось, они по-прежнему
оставались друзьями и довольно часто встречались, тем более что Адальбек жил
теперь в Европе. Правда, последнее время они все чаще вступали в спор
относительно взглядов Цезарини на устройство общества и место Церкви в нем, и
это не нравилось кардиналу, который считал, что его друг слишком высоко ставит
так называемые демократические принципы.
“Надеюсь, сегодня не будет споров, и мы просто
побеседуем о поэзии или живописи”, подумал кардинал, получив сообщение службы
безопасности о приходе Адальбека. Он попросил слугу подать вино в гостиную, а
секретаря – отвечать на телефонные звонки, и спустился на первый этаж своих
апартаментов, чтобы лично встретить палестинца. Тот стоял возле лестницы,
заложив руки за спину, поджидая кардинала.
После приветственных объятий кардинал взял старого
друга под локоть, помогая ему подняться по лестнице. У Адальбека было худо с
ногами, и ходил он с трудом, а лифтов и других технических устройств в
апартаментах Цезарини, расположенных в старинном особняке XVI века, не было. Поднявшись на второй этаж, Адальбек
вежливо отстранил кардинала и дальше пошел самостоятельно, сохраняя
величественную осанку, несмотря на то, что каждый шаг давался ему с трудом.
“Волевой и гордый человек”, подумал кардинал, одобрительно кивнув головой. Он
хорошо знал своего друга.
Они вошли в гостиную и расположились в деревянных
креслах с высокими резными спинками, причем возраст кресел, по меньшей мере,
втрое превышал возраст друзей.
- А, я вижу, у тебя новая картина, - заметил Абу
Адальбек, осушив бокал вина.
Цезарини сделал знак слуге, тот вторично наполнил
бокалы и удалился.
- Я так и знал, что ты обратишь на нее внимание, -
сказал кардинал, довольно оглядывая настенное полотно. – Это один из новых
живописцев, Франческо Дзамбретти. Прелестно, не правда ли?
- Да, я давно убедился, что по части искусства наши
вкусы совпадают. Все, что есть у тебя, я хотел бы иметь сам. Потому я и прихожу
к тебе так часто, чтобы полюбоваться твоими картинами, - шутливо произнес
Адальбек.
У него был хрипловатый голос, приятная внешность,
хотя и выдававшая его азиатское происхождение, и удивительные руки с длинными
гибкими пальцами – Адальбек виртуозно играл на рояле. Он был одет в легкий
летний костюм светлых тонов, тогда как кардинал носил простую черную мантию –
красную он одевал только во время официальных визитов. Цезарини был красив
суровой и горделивой старческой красотой, улыбка редко посещала его надменное
лицо, и лишь в общении с близкими людьми он позволял себе расслабиться и
сбросить маску высокомерия.
- Интересный ракурс, не так ли? А манера письма
напоминает самого Леонардо, как ты считаешь? – кардиналу хотелось, чтобы
Адальбек поддержал разговор о живописи.
Но Абу хитро улыбнулся, и перевел беседу в другое
русло.
- Смотреть на картины, написанные рукой мастера,
всегда приятно. Но вот мне было бы интересно посмотреть на другую картину: как
к тебе приходят гости на какой-нибудь званый вечер, и как все они проходят
через этот детектор внизу. А?
Цезарини пожал плечами:
- Ты же знаешь, я не устраиваю званых вечеров. А
детектор – это необходимость. Кардинал Джованни был убит в расцвете лет, не
сумев исполнить всего, что задумал. Мне бы не хотелось повторить его участь,
хотя, конечно, на все воля Господа.
Психодетектор, через который в обязательном порядке
проходил любой человек, желающий посетить апартаменты Цезарини, определял
степень лояльности этого человека к кардиналу. Этот прибор был настолько чувствителен
и точно настроен, что по биотокам мозга улавливал даже такие оттенки чувств,
как неприязнь или зависть, не говоря уже о ненависти. Конечно, прибор не мог
гарантировать полную защиту от всех потенциальных убийц, но все же позволял
разоблачить фанатиков, пытающихся проникнуть в приемную кардинала под видом
журналистов или учредителей благотворительных фондов.
Нельзя сказать, что кардинал боялся смерти. Он был
готов умереть в назначенный день и час, во всяком случае, он так думал. Да, на
земле у него есть еще дела, но в случае его смерти найдется, кому продолжить
его начинания, а свидание с Господом важнее любых земных дел. Одно только
смущало Цезарини, когда он думал о смерти, причем в последнее время эти думы
посещали его особенно часто. Он боялся умереть некрасиво, как-нибудь безобразно
скривиться во время припадка или быть разорванным на куски бомбой террориста.
Он желал для себя смерти пристойной, такой же, как и вся его жизнь. Закрыть
глаза – и уснуть, разделив душу и тело; умереть спокойно и со вкусом – вот чего
желал кардинал.
Адальбек между тем продолжал иронизировать:
- Мне интересно, а твоя юная племянница – она тоже
проходит через детектор?
Цезарини нахмурился:
- К чему такие вопросы, Абу?
- Простое любопытство.
- Что ж, если на то пошло, да, она проходит через
детектор. Но это лишь формальность, как и в твоем случае. Я не хочу, чтобы
посетители переругивались у меня в приемной, кому проходить проверку, а кому
нет. Процедура обязательна для всех – и точка.
- Ясно. Как она поживает, хорошо ли ладит с мужем?
Индийцы – народ непростой, европейским женщинам иногда бывает трудно с ними
ужиться.
Племянница Цезарини, дочь его младшего брата, вышла
замуж за индийского дипломата и собиралась вместе с мужем переехать в Индию,
когда кончится срок его миссии.
- Вот, возьми это, - продолжал Адальбек. – Это
подарок ей на свадьбу, я ведь так и не сумел его подарить, все болел, даже
церемонию из-за этого пропустил.
- Ты сам сможешь его вручить, в воскресенье они с
мужем обедают у меня, приходи и ты.
- Нет-нет, лучше ты вручи. У меня опять может
что-нибудь разболеться.
Цезарини взвесил на ладони черный овальный футляр,
потом раскрыл его и откинулся на спинку кресла, оценивая шедевр ювелирного
искусства. Туманно-белые агаты, серебрясь змеиной чешуей своей поверхности,
лежали на черном бархате в окружении золотистых опалов, оправленные в сияющий
металл высочайшей пробы.
- Вот это королевский подарок, Абу, - восхищенно
произнес он.
- Красиво, правда?
- Муж будет тебя ревновать, - сказал с улыбкой
кардинал, и Адальбек усмехнулся в ответ.
Цезарини положил раскрытый футляр на столик эбенового
дерева, расширив таким образом композицию. Прекрасное – к прекрасному.
- Вернемся, однако, к твоему детектору, - сказал
Адальбек и потер указательным пальцем горбинку на носу, так он делал всегда,
когда хотел завести серьезный разговор. – Ты действительно веришь, что он
способен защитить тебя от убийцы?
- Вопрос не в том, во что верю я, - ответил Цезарини.
– Вопрос в том, во что верит убийца. Фанатиков детектор обнаруживает, а профессионал,
убивающий за деньги и не испытывающий к жертве личной неприязни, не пойдет на
то, чтобы убрать меня. Проникнуть сюда он, может быть, и сможет, но выйти
обратно – нет. Таким образом, остается лишь убийца поневоле, которого заставили
шантажом пойти на это. Но, не имея оружия, ему будет затруднительно выполнить
свою задачу, ведь посетителей еще и обыскивают, а во время аудиенций рядом со
мной всегда находится вооруженный охранник. Исключение составляют лишь близкие
мне люди, и, кроме тебя, все они – мои родственники. А за ними и за тобой
следит моя служба безопасности. Если бы тебя, мой дорогой Адальбек, начали
шантажировать, я бы узнал об этом незамедлительно.
- Да, у тебя действительно все схвачено, - покачал
головой Адальбек. – Практически все.
Они еще выпили вина, немного, чтобы не утруждать свои
стареющие тела борьбой с чрезмерной дозой алкоголя. Адальбек довольно долго
держался в русле беседы об искусстве, но под конец не выдержал и снова завел
разговор о политике.
- И все-таки, почему ты не хочешь понять, что нельзя
привить человеку любовь к прекрасному, как это пытаешься сделать ты, насильно?
Никогда насилие не доводило до добра, тем более, твоя церковь столько веков
пропагандировала доброту и смирение.
Цезарини недовольно поджал губы:
- Ты отлично знаешь, что я тебе отвечу. Мы десятки
раз беседовали на эту тему, и всегда с одинаковым успехом. Мой постулат:
красота спасет мир. Бог сотворил мир прекрасным, и Бог наделил людей
способностью видеть эту красоту, так разве не преступление пренебрегать
божественным даром? Мир катится в бездну анархии и вседозволенности, и только
чувство прекрасного поможет людям выбраться из пучины плотских наслаждений.
Пусть пока это приходится делать насильно, пусть нарушаются эти твои
демократические принципы, за которые ты так радеешь, но это неизбежное зло.
Чтобы спасти большее, в данном случае, все человечество, приходится жертвовать
малым, то есть свободой тех людей, кто не в состоянии уразуметь, что мои
действия направлены им же во благо.
- Ах, кардинал, кардинал, как ты не можешь понять,
что насилие – не тот путь, которым мы должны следовать. Человечество рано или
поздно выберется из тупика, преодолеет кризис духовности, с нашей помощью,
разумеется, но эта помощь должна оказываться только тем, кто того желает. Иначе
мы можем усугубить болезнь, воспитав в людях инстинктивное неприятие культурных
ценностей, и эта твоя политика Возрождения может обернуться новым
средневековьем.
- Давай не будем обсуждать эту тему более, - твердо
сказал Цезарини. – Человек не всегда волен в своем выборе. Мой выбор и мой же
долг – быть пастырем и следить, чтобы вверенные мне души содержались в чистоте
и благопристойности, а не утопали в грязи разврата и кокаиновых мечтах.
- Нет, Чезаре, ты неправ. Пастырь – не значит
диктатор, а именно к этому ты, вольно или невольно, стремишься. Я слишком
хорошо вижу, к чему все идет, слишком хорошо. Сейчас страдают тысячи людей, и
гибнут десятки, а скоро страдать будут миллионы несогласных с тобой и тысячи,
десятки тысяч людей отправятся на костры новой инквизиции, твоей инквизиции.
Это страшно, Чезаре.
Цезарини молчал, возмущенно глядя на Адальбека. Как
тот мог обвинить его в подобных устремлениях, и это называется старый друг! С
минуту он молчал, грозно сведя брови, потом произнес:
- Тебе лучше уйти. Сегодняшнее вино явно не пошло
тебе на пользу.
- Увы, Чезаре, все не так просто. Если бы дело было
только в вине!
Адальбек покачал головой, потом снова заговорил:
- Еще один вопрос: как ты относишься к смерти? Я
знаю, что ты католик, и веришь в загробную жизнь, и все же?
- Как подобает католику. Мы живем, пока это угодно
Богу, но должны быть готовы в любой момент принять кончину, если такова будет
Его воля.
- Что ж, такого
ответа я и ожидал. Но ты думаешь, Богу будет угодно, если ты умрешь от руки
убийцы-фанатика?
Цезарини недоуменно
поднял брови:
- Что за странный
вопрос? Не я же выбираю, как мне умереть. Я приму любой конец, ниспосланный
свыше.
- Нет, мой друг, как
раз в том будет твоя вина, если ты будешь убит взрывом бомбы или пулей
снайпера. Ибо своими жестокими действиями ты провоцируешь ответное насилие. Не
думаю, что это богоудное дело.
- Я в тысячный раз
повторяю – красота есть ключ, овладев которым, человек может прийти к пониманию
божественной природы, к пониманию Его заветов! – воскликнул Цезарини.
- И ради этого стоит
лишать людей жизни? Ведь ты обрекаешь многих людей на страдания и смерть своими
действиями.
- Да! Красота,
божественная красота, требует жертв! – ответил кардинал.
- Значит, ты готов
пожертвовать своей жизнью тоже во имя красоты? Во имя своей веры в прекрасное,
ты готов умереть?
- Да, конечно.
- И если тебе будет
суждено умереть здесь и сейчас, ты воспримешь это как должное?
Кардинал удивленно
взглянул на Адальбека. Тот смотрел слегка насмешливо, иронично.
- Ты ведь должен быть к этому готов, Чезаре. Готов к
жертве во имя красоты.
- Я готов. Во имя красоты и во имя Бога, - тихо
ответил Цезарини. – Только я не ожидал, что это будешь ты.
Адальбек достал из кармана небольшой серебряный
флакончик.
- Здесь достаточно ядовитого газа, чтобы убить нас
обоих, мгновенно и без мучений. Мне достаточно снять колпачок, чтобы вскрыть
ампулу, заключенную в этом флаконе. Газ быстро распадается в воздухе, так что
твои слуги не пострадают.
Цезарини покачал головой:
- Странно, Абу, ведь ты не фанатик и не убийца, как
же ты смог пройти через детектор?
- Ничего странного,
- улыбнулся Адальбек своей доброй и мягкой улыбкой. – Просто я люблю тебя, ты
мой самый близкий друг. И я люблю тебя настолько, что готов умереть ради тебя.
Ради того, чтобы твое имя не было вписано в историю, как имя самого жестокого
диктатора третьего тысячелетия.
- Ты сумасшедший, - грустно произнес Цезарини.
- Нет, мой друг. Просто наше время пришло. Твое –
потому, что ты встал на ошибочный путь, и не хочешь с него свернуть. Мое – потому,
что пришло твое. Вот так.
Цезарини долго смотрел в глаза Адальбеку, а тот
отвечал ему спокойным глубоким взглядом своих черных блестящих глаз. Эти двое
очень хорошо знали друг друга. Тысячи несказанных слов, тысячи мыслей
пронеслись из одного разума в другой. “Во всяком случае, это будет достойная
смерть”, подумал кардинал. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.
- Что ж, Абу, ты доказал, что ты самый лучший и
преданный мой друг. Я счастлив тому, что мы были друзьями.
Он сорвал лепесток розы и слегка помял его в пальцах,
потом ласково провел рукой по гладкой, как черное стекло, поверхности стола.
Взгляд его задержался на бархатном футляре. Только теперь он понял, что эти
агаты предназначались в подарок вовсе не его племяннице, а ему самому. Кардинал
снова повернулся к Адальбеку:
- Надеюсь, твой газ, по крайней мере, без запаха? Не
хотелось бы, чтобы он перебил аромат роз.
Адальбек улыбнулся, слегка покачивая головой:
- Узнаю своего друга. Ты был и остался эстетом,
Чезаре.
Его длинные красивые пальцы не спеша свинтили
колпачок серебряного флакона.
Солнце опускалось к горизонту, бросая пологие тени на
каменные стены особняка времен Медичи. Последний луч скользнул сквозь высокое
стрельчатое окно в гостиную, пробежался по картинам на стенах, ярким бликом
отразился от черной поверхности стола, золотой каплей сверкнул в высоком бокале
и упал мягким пятнышком на неподвижную руку, лежавшую на подлокотнике кресла.
Двое стариков сидели друг напротив друга, умиротворенно улыбаясь. Казалось, они
спали. Один сжимал в руке серебряный флакончик, другой – лепесток белой розы.
+++++